Поэтический журнал
DONUM
Александр Рихтер родился в Одессе, там окончил художественное училище и работал художником-монументалистом. В 70-ых эмигрировал в США, жил и работал в Балтиморе, потом в Нью-Йорке, в многоэтажном доме на берегу океана (это существенно, поскольку пейзаж пустынного берега и одиноких прогулок присутствует в его стихах). Его поэзию отличает редкое качество – отсутствие абстракций, общих понятий, включая столь необходимые лирикам любовь и смерть. Отсюда та атмосфера теплоты и иронии, которая придает особую достоверность вещам и отношениям в его стихах. Только то, что по-настоящему пережито, мир, который обжит руками и глазами, воссоздает он. Упреки в местечковости, провинциализме, столь огорчительные для многих, мне кажется, его только бы радовали, ведь местечковость предполагает кровное знание, крайнюю степень любви и отвращения к миру, который наконец-то обретает голос.
Ну, а того, что роднит с мировой культурой не по упоминаниям, а по сути, в стихах Рихтера предостаточно. И это, прежде всего, уют самозамкнутых состояний, который так привлекает нас в офортах Рембрандта и который замечательно передан в большом стихотворении «Агитенахт». Собственно, это и есть офорт, мягкими линиями которого намечена жизнь одесского дворика, и все они сходятся на фигуре сидящего на окне сочувствующего наблюдателя. У меня сохранилась машинопись этого стихотворения, оно напечатано в столбик, но при публикации в журнале «Стороны света» мне пришлось для экономии места напечатать его в пять параллельных столбцов, при этом оно обрело вид японской каллиграфии, что, на мой вгляд, очень соответствует его дзэнской свободе и новаторству.
Очень мало прижизненных публикаций было у Рихтера, да он о них и не заботился. Для друзей он делал маленькие самодельные книжки, называя свое издательство «Азаюров мир». Оттуда и взяты стихи для этой подборки.
Валерий Черешня
Спасибо жизни ледяной за шерстяное одеяло...
АГИТЕНАХТ
Сижу
Я
Себе
На окне
И смотрю.
Моет
Пол
Мадам Лопшиц
Стирает белье
Мадам Ханцис.
Усталые
Дамы.
Соседки
Льстят
Друг дружке:
«У вас
Сегодня
Париж!».
Чистота
Бедности.
Синие
Камни
Выложены
В щель
Узкого
Двора.
Уборная
Прямо, налево.
Кошки –
Инкассаторы
Вбегают
В раскрытые
Двери.
Дай им
Бог
Удач.
Мальчишки
И
Девчушки
Изнывают
В разговорах.
Как
Летит
Время!
Тихая Фира
У окна.
Стакан,
Порошок,
лимон.
Печальный
Натюрморт.
«Тише,
Дети,
Тише»,
Восклицает
Её сестра.
Светлый
Запах
Бульона.
Колышется
Сиреневое
Трико,
Подпалина
Посередине.
Грустные
Трико.
Сижу
Я
Себе
На окне
И слушаю.
«Алла Рыжая,
Вэй,
Какая это
Была
Красавица.
Алла Черная,
Вэй,
Это
Было
Море
Симпатии.
Сколько
Кавалеров
Стучалось
К ним
В окно.
Ой,
Готене,
Де
Юрин
Гейен.
– Ты бы
Их
Не узнала.
Ой,
Жизнь,
Ой,
Цурыс.
Сижу
Я
Себе
На окне
И радуюсь:
Праздник
Завтра,
Сегодня
Готовится
Фаршированная
Рыба.
Наполеон
Уже
Готов.
Праздник.
Сегодня
Пришли
Родственники.
Кушаем
Рыбу,
Говорим
О
Гельт –
Нехватает,
О
Хозерем –
Хватает.
Сын Ози
Уже
Инженер.
Цыпленок
Стоит
Цвей
Керблах.
Обожаем
Райкина –
Лахен,
Обожаем
Наполеон –
Эссен.
Сижу
Я
Себе
На окне
И думаю.
Вечером начинаются,
Начинаются мансы
О том
Как
Умеют жить
Эти
Хозерем,
Какие
У них
Здоровые
Дети.
А за мансы!
Вечером продолжаются,
Продолжаются мансы
О том
Почему ты
Не
Идешь
Гулять.
«У всех
Товарищей
Уже
Дети...»
А за мансы!
Вечером заканчиваются,
Заканчиваются мансы.
«Майне
Либер,
Что это за
Ребенок,
Что это за
Дети...»
А за мансы!
Сижу
Я
Себе
На окне
И смотрю.
В этом
Маленьком
Дворе
Ночь.
Только
Что
Помыли
Тарелки.
Разошлись.
Свет
Потушен.
«Тебе тепло?»
«Спокойной ночи!»
«Приятного сна!»
«Целую».
Кто-то
Еще
Читает.
Пусть
Читает.
Агитенахт.
Агитенахт.
Агитенахт.
1973
* * *
Был светлый гость из доброго сукна
у титулярного советника в «Шинели».
Прошу прощенья у Рашели,
что для меня шинель – она.
Как улицы чисты, как дни похорошели,
как небеса ясны, так славно посинели.
Прошу прощенья у Рашели,
что мне тепло и хорошо в шинели.
* * *
Когда ты здесь была, твое плечо живое
держало Рихту в равновесье зыбком.
Он весел был в часы отбоя,
на сон грядущий нес улыбку.
Нет, Рихта не был счастлив беззаветно,
для счастья Рихта малосолен,
но он, и это было всем заметно,
довольно бодро нес мозоли.
Ты увезла плечо и руки,
свиданья слезы, дорогие лица,
и сердца холостые стуки
не значат ничего. Оно само стучится.
Конец 70-ых.
* * *
Пустырь корявый, серенький залив.
Кораблик мешкает у моста.
День пасмурный нетороплив.
Мне зонтик служит тростью просто.
При шаге в щиколотке хруст.
Тик деликатно тянет веко.
Недавно поврежденный куст,
не верьте сантиментам человека.
* * *
Вот-вот прервется канитель.
Все тяжесть-опыт, суд да дело.
Как паралитика, в постель
веду мое чужое тело.
Сознанье долго держит речь —
расчетливей, чем папский нунций.
А ведь хотелось просто лечь,
без обязательства проснуться.
* * *
Где наяву так вольно деться?
Не исчезай, еще побудь.
Опять ловлю тебя, как в детстве
из градусника выпавшую ртуть.
Прекрасный сон, побудь со мной.
Все высохнет, что горечь пропитала.
Спасибо жизни ледяной
за шерстяное одеяло.
* * *
Что кануло, что промелькнуло.
Немного грусти, больше хруста.
Сирень сухая прозы Пруста
или сырая соль Катулла.
Привычно, отраженьем отражений,
гляжу в ночной квадрат окна
и, если в доме нет вина,
пью старый уксус поражений.
* * *
Так в чем же толк от множества побед
в виду текущих поражений?
Покушать тихо свой обед
похоже на большое достиженье.
ИЗ ЦИКЛА «ТСЕНКС ТУ ХАШЕМ» (СПАСИБО ГОСПОДУ)
* * *
очнулся утром
хрупкий робкий
побыл подумал и поник
тсенкс ту хашем
за пустыри
и тропки
перчатки шарфик
воротник
* * *
волна разбилась
у причала
пронесся ветер гулко
на идиш
чайка прокричала
тсенкс ту хашем –
еще одна прогулка
* * *
пока что можно
жить обыденным манером
и даже каркать
не теряя сыра
тсенкс ту хашем
за вид в окошке сером
за роскошь слабым быть
и сирым
* * *
в окошке вид
непоправимо скучен
везде сквозит
постель сыра
тсенкс ту хашем
нашелся свитер в куче
огромного вселенского добра
* * *
старый я и вообще я джу
хорошо дышу как по моргиджу
лет до ста расти
моей вздорности
потому что не стих
в землю молодости
* * *
имея к стенам
человеческий вопрос
с улыбкой
пожилой печали
вопрос на завтра
перенес
как будто завтра
обещали
* * *
пока здесь рядом
удивленный тополь
и бурно плачущая ива
на что попало
ножкой топать
по крайней мере
некрасиво
* * *
не стой красавица
при мне
так обоюдно
каждым бюстом
напоминают
мне оне
и я брожу
марсельно прустом
* * *
день погрузился
в гущу важных дел
соседка ласточка
в гнездо вернулась снова
я слово не забыл
что я сказать хотел
но я забыть хотел бы
это слово
* * *
я броху не шептал хашему в ушко
что зугце мне немножко зугце мало
и знает только мокрая подушка
как я люблю сухое одеяло
* * *
я не бывал ни там ни там
но не расстроенный однако
раз снилось иногда
азохен вэй монако
в гробу все шансы
видеть амстердам
* * *
дела не хуже
и не лучше
холодный день
светло уныл
тсенкс ту хашем
на всякий случай
хотел шепнуть
и позабыл
Конец 90-ых.
* * *
большая опера париж
твой занавес и для меня поднялся
сложился облаками и повис
я в темноте слепой рукой цеплялся,
роняя реквизит, над сеной думали мосты
на кухне купидон купался
перебираю лоскуты
я ничему не удивлялся
но там был нотрдам и ты
* * *
дни моросят на академи-стрит
прижалось к дому дерево пилястрой
в одном окне сэр булочкой сорит
в другом краснеют астры
дни моросят на крыши стены
стекают временем с карниза
я понимаю постепенно
была в движенье только виза
а я не отрывая глаз
следил за ежедневной драмой
где птиц кормили всякий раз
и пламенел цветок за рамой
* * *
то что снилось потерял когда хотел назвать
серый слепок пустыря, снег идёт опять
столб, забор, вдали прохожий, льдинка под ногой
это сон наверно тоже но совсем другой
* * *
густое лето, знойный зуммер
кораблик тающий на рейде
я будто счастлив замер-шмумер
минута сна для маленьких трагедий
всё прикорнуло, боль и страх
куняет долг посапывая важно
дремлю на этих пустырях
как шмель на грушах караваджо