Поэтический журнал
DONUM
Чем старше, тем музыки меньше…
* * *
Чем старше, тем музыки меньше,
тем проще и тише она.
Как все бесполезные вещи,
для памяти сохранена.
В дождливой предутренней тени
опять заблудился трамвай...
Иди зарабатывай деньги
и голову не забивай.
* * *
Там, где смерть находит человека,
человек не ведает стыда:
всё, что потерял и исковеркал,
он давно забыл и отрыдал.
У изгибов чёрного канала,
где в склонённых липах вечер гас,
было просто начинать сначала
вдалеке от посторонних глаз.
Он и умирает понарошку,
раздражён, подавлен, неумыт,
из фастфуда жареной картошкой
закусив чекушку «Бугульмы».
* * *
Не песня — так, себе под нос
про что-то, всплывшее из детства,
что пережил и перерос.
Затяжки первых папирос,
кусты малины по соседству.
Что пережил и растерял,
как в фотографии помятой.
Американский сериал;
оставишь, чтобы остывал,
чай со смородиной и мятой.
Что растерял, и не жалел
той детско-юношеской чуши,
как вечер августовский бел...
Не песня, так — чуть просипел
себе под нос. Но ты не слушай.
* * *
Со временем поймёшь, что не вернуть
ни жёлтый август, ни зелёный май —
сплошная неразборчивая муть.
Уж лучше ничего не вспоминай,
живи как жил и не смотри вослед,
не навещай покинутую даль.
На чердаке сгниёт велосипед,
и всё прейдёт, и ничего не жаль.
* * *
Мы не были, а значит — не умрём,
мы прекратимся, растворимся, бросим
писать стихи октябрь за октябрём
и ждать онтологическую осень
на языке бумаги и чернил.
Мы не были — мы просто жили рядом
в том городе, который нас хранил
и укрывал под тёплым листопадом.
Не замечали ничего вокруг,
ни дождь, ни облетающие листья —
бессмысленный осенний Петербург.
Мы не были, и значит — нам простится.
* * *
От набережной к Моховой —
дворы-колодцы.
Ты здесь давно уже не свой —
а всё неймётся.
Ты здесь давно уже чужак,
как все мы, все мы.
Дождёмся — листья закружат,
дожди, проблемы.
Вот тут под арку и свернуть
в сырые щели.
Короткий, но забытый путь
без всякой цели.
Мороженое наразвес
в железной вазе —
здесь был когда-то интерес
лишь в этом разве.
И храм тогда ещё в лесах,
а нынче в охре.
Живи, мечтай о небесах,
а после сдохни.
* * *
"И горит моя звезда — над !"
Геннадий Григорьев
Где фонари, Фонтанку серебря,
качаются как на паникадиле,
адмиралтейский запах октября
тебе напомнит, где тебя родили.
Твоя стихия — камень и вода,
единство духа, осени и плоти,
когда прогнозы лгут как никогда,
в любое время плющит и колотит.
В какую бездну не был бы влеком,
минуешь равнодушно и упрямо
со старым кёнигсбергским коньяком,
с лимонами Роальда Мандельштама.
Пусть пушкинский размер великоват,
прошла ли жизнь, пройдёт или проходит —
горит твоя звезда на десять ватт,
невидимая при любой погоде.
* * *
Петербург ли, Киев или Вологда,
монитор, бумажные листы —
на столе у реаниматолога
будем одинаково чисты.
Все перегниём, как прель осенняя,
возвратимся в прах во всей красе.
Вроде чаю мертвых воскресения,
но надеюсь — сгинем насовсем.
* * *
Давай не будем верить никому,
пока дожди и город в жёлтом дыме.
Давай забудем Ницше и Камю,
попробуем не делаться другими.
Наш тесен мир, и в этой тесноте
сырая осень, сумрачная морось,
где всё не то, и даже мы — не те.
Забуду Ницше — тем и успокоюсь.
* * *
приезжаешь сюда без страховок и виз
это самая малая родина из
здесь едва умещаются вместе теснясь
остановка продмаг аварийная связь
и всегда молчаливы и хмуры
посетители дома культуры
приезжаешь сюда как космический гость
выпускаешь забытую детскую злость
и без жалости смотришь в заросший ручей
ты же сам эту родину сделал ничьей
марадону пеле румменигге
променяв на какие-то книги
* * *
Мы рождены, чтоб нахуй сделать былью,
чтоб каждый год менять календари:
Гранада, Барселона и Севилья
с бессмысленными цифрами внутри.
Мы рождены дожить до самой низкой,
до самой абсолютной из пустот,
когда сидят перед железной миской
и ожидают, чувствуя: вот-вот.
* * *
— Не я ли, Господи, не я ?
— От них же первый.
Растаявшая колея,
больные нервы.
Ненаступившая весна,
нечёткий почерк.
И всё мерещится со сна,
и сны короче.
Всё ближе мёрзлая земля,
и смерть, и тлен, но
помилуй и сподоби мя
неосужденно.